скорей печальней, чем капризней

всегдашнего. Как не божись, не-

предрасположенный вести

здоровый образ чьей-то жизни

стал не способен провести

ребенка даже елкой старой,

поскольку образ нездоров

от марева гнилых дворов,

прогорклой соли тротуаров

и ржави снежного песка.

Сюда на щупалицах тонких,

что бедоносец из потемки,

кляня повадки мужика,

выносит - желтизну виска,

с щетиною над кадыком,

косноязычным языком

и полусогнутым коленом,

и предлагает с легким креном

как поросеночка под хреном -

всем, кто со вкусом незнаком,

а по сему - отмечен знаком , -

под нос поднос: свой дым, свой дом...

И долг растет, как снежный ком,

хотя неведомо зевакам,

что здесь поставлено на кон.

Наш дом - дурдом. Декабрь-проказник

в его углах из года в год

то гнезда вьет, то прочь метет,

а то устраивает праздник

иль похороны - как взбредет

ему на ум. Людей скопленье

не связано с совокупленьем

в его стенах, как “том” и “дом”

в “классическом” бреду моем,

как “год” с моим “негодованьем”

по поводу его конца,

как обручального кольца

вновь обретенное названье,

где обреченности отца

брутальность в предзнаменованье.

Предновогодье... Поллица

на зеркале и на обоях.

Нас двое. Выбирай любое -

и не отыщешь подлеца,

хоть подлая выходит смесь,

что там, что здесь. Скорее - спесь

от вознесенности поступка.

Так недоступная покупка

в тюрьму располагает сесть,

чтоб исцелиться от греха

немедля, если столь порочен.

Но этот год уже просрочен...

И жизни полная река

вновь перехлестывает в Новый,

здоровый образ. И здоровый -

не по масштабам ярлыка,

а по азарту игрока,

скучающему по морозной

и твердой почве под ногой.

Под негой травести нагой,

что шепчет грозно, а не слезно:

шагайте шире, дорогой, -

все так серьезно, так серьезно...

31. 12. 1997

* * *

Руслану

Милый сын! Унылая пора

столь щедро воспетая поэтом, -

просто дрянь и мерзкая при этом -

все же липнет к кончику пера,

будто грязь с промокшего двора

на ботинки. (То ли, братец, летом!

посмотреть с утра на поплавок,

днем, томясь обеденной обузой,

побродить по саду с голым пузом

и уснуть дивана поперек

вплоть до пресловутого утра.)

Здесь же с ночи ходишь остолопом,

а чуть свет - и веришь наперед,

что вода всмирного потопа

схлынула не доле, чем вчера

с нашего проулка: стынь да склизь,

вольный ветер, мокрые заборы

и тоска, в сравнении с которой

чья-то смерть вполне сойдет за жизнь.

Ни души... И некуда спешить...

Та же грязь и гайки на работе...

День идет и не проходит вроде,

выливаясь в следующий. Нить

(нить времен) прочна здесь на разрыв,

и соседи годы отмечают

лишь по крыше нашего сарая,

в пагоду его преобразив.

Что в столице? Та же суета?

Как там цезарь? Как его сердчишко?

На экране все его излишки

плотно закрывает краснота,

как на бывшем знамени. Уже ль

прошлое способно воплощаться

на лице подобного начальства

столь открыто? Если так, то бель

с синью скоро выкрасят пестро

харю мэра вашего. И кепи

с прозеленью на башке закрепят

в точь под цвет кругляшки на метро.

(В нашей опроставшейся стране

до сих пор еще не чтут порока,

но уже не ищут и пророка

даже в чужедальней стороне.)

Умничаю... Как дела твои

в прогрызаньи тяжкого гранита?

Не набил оскомину? Чем сыты

бренные кишки? Что сотворить

расположен в будущем с собой?

Приезжай, возляжем на диване,

посудачим о моем романе,

обмозгуем творческий застой,

взопиём о скуке бытия,

испечем пирог, засветим телек,

и, борясь с расслабленностью в теле,

выберем мальчишек для битья

из попсы. Пущай себе поют

и пошлят, пока еще живые.

Сызмальства больной некрофилией

наш российский православный люд

все равно им мертвых предпочтет.

Ну, а там , глядишь, и мы успеем

застолбить ( с веревкою на шее)

свято место на лихой почет.

Жалко, не придется подглядеть.

Впрочем, и не велика потеря!

(Мы не идиоты , чтобы верить

в искренность проспавшихся блядей.)

Кстати, о прекрасном поле... Дочь

(дочь моей жены) перечит маме

и по дому с голыми ногами

бродит тенью уж какую ночь,

наплевав на лунный календарь,

валидол глотает, есть соленья,

исчезает в дождь по воскресеньям,

возвращаясь к вечеру. Как встарь,

мама варит кашу кобелю,

дергается на мои вопросы

(как сказать на сленге малороссов

по-персидски нежное ”люблю”?)

и толстеет, с горем пополам

примеряя зимнюю одежду,

потеряв последнюю надежду

постройнеть к сорока трем годам.

А когда ее тревожный взгляд

ловит мой на дочери... Простите

мне истошный крик (хотя “Лолите”

вряд ли нужен громкий адвокат):

Бедный Гумберт, ты не виноват!

(Он был относительно богат.)

Фридрих прав: стыдливая мораль,

как и христианство, - соска нищих.

Дай любому крупные деньжищи -

он полмира превратит в сераль,

было бы здоровье погрешить,

а не тратить нервы на работе.

Я уверен: девочки не против,

да и мамы - только разреши...

Запах денег - амбра для души!

(Вот такая вырезка с душком

прокопченой плоти...) Ты смотри там

не давай настойчивым лолитам

пользоваться маленьким грешком

истинных мужей. Их голова

не хранит порой былую верность.

Женщины, прости за откровенность,

просто бабы... Грязные слова?

Это осень пачкает нале-

во-направо путаные мысли.

Мы ей в долг когда-нибудь зачислим

эту грязь и отпуск в феврале,

а пока попробуем дожить

до весны, сосулек и проталин.

Наш конец пока еще забавен

нам самим. Ты во в всеобщей лжи

“от страстей эдиповых избавлен”,

слава богу. Потому греши

осторожней. Топки миражи

застарелых истин. Знаешь, зря

в жизни ничего не происходит.

Мир не судят по плохой погоде.

Липецк. Ночь. Шестое ноября.

Голая законченность в природе.

1996 г.

* * *

Тень огня и отраженье бога

у порога завтрашнего дня

застят от грядущего меня

к вам, грядущим, торную дорогу

(то ли - тракт, а то ли - топотня)

в вечный мир посю- потусторонний,

в млечный сюр потуг

полистирольных -

отходняк.

Бегущая огня,

на искус искусная родня,

путая мой нимб с протуберанцем,

как с тюрьмою тела - терема

плотские, вновь окрестит засранцем,

горлодранцем, оборванцем, пальцем

начертав коллаж: кусок дерьма,

чтенья - свет, нравоученья - тьма,

и две пары тапок у кровати...

Хватит,

чтобы впредь не открывать им,

усмехаясь воплю “я сама”.

Ненависть питая к питию,

пью,

перемежая жизнь и жалость

к женам, что по горло погружались

в душу береженую мою.

От ума ли? С горя ли? С чего

отнимали, занимая место,

винные невинные невесты

прохладительно-горячего?

Нежные, надежные, с трезва ль

поселялись, гибли, воскресали?

Истирали прежние серали

в пыль, свою готовя пастораль,

и стирали в будущий сераль

бель-белье, поросшее быльем?

Как в билете белом на отсрочку

от призыва - до позыва - в нем

чувства не укладывались в строчку,

как в стихоплетении моем.

Пьем... И ищем истин днем с огнем.

Из беды шарахаясь в беду

на виду как наяву, во сне ли,

кольца колыбели-карусели

на себя, что морок, наведу.

Хай мой Молох корчится в аду,

подавясь хохочущим младенцем, -

с умопомрачительным коленцем

с языка язычника сойду

вралем, пустомелей, подлецом,

метким бесом, спившимся отцом,

в пошлость погрузившимся по брови -

не до крови, и не до любови,

не до жиру, живу бы - до жил,

до костей, до мозга, до сравненья,

до среды, до ночи воскресенья, -

до чего бы только не дожил!

С кем и как - теперь не все равно ли...

В равной доле боли и юдоли -

миражи.

май-июнь 1998г

* * *

Вновь сужу по себе о тебе,

по тому, как не надо бы,

телефонные надолбы

ставя вовне и внутри,

от зари до зари

в подорожной к судьбе

повторив

свои жалобы адовы

раза три.

Похождения внутрь -

тройкой!..

С быстрой езды

любишь походя

всю бессонную дурь

серых утр.

Торопясь колченогою койкой -

попойкой-помойкой-

эпохою -

от порочной полночной звезды

в перламутр

непроглядного дня,

где меня

с фонарями обыщутся,

чепухой наводня,

как родня -

средь ночи палачи -

телефонная сводня, добытчица,

нынче - обидчица,

прогудит. Промолчит.

Прогудит. И опять промолчит.

Проводя провода,

кто-то, видно, ошибся заранее,

сквозь осенний листок

пропустив электрический ток,

на виток,

на гудок

не почуяв, оставив старания,

убежал на свидание,

наш оборвав проводок...

1997г

* * *

Упомяни!.. На край стола подвинь

Свечу, что в центре до меня стояла,

Своих богов низвергнув с пьедестала,

Как некогда я сбрасывал богинь

С него же. Как в одном огне вдвоем

Сгореть, когда испуганные нами

Святые соглашаются с богами

Оставить нас, оставшись при своем?

В затылки глядя струсившим богам,

Все принимая, не поймем сгорая,

Кому мы воскурили фимиам.

В преддверии обещанного рая

Горит свеча на краешке стола.

А ночь светла.

1997г

* * *

Зима - торжественная смерть,

слепяще-яркая, нагая,

наощупь - жесткая такая,

такая мягкая на вид.

На лед, на крошки растереть

налет последний помогая,

меня догадкой протыкает

вдогонку, походя, навскид:

кто лишний здесь - она иль мы?

И кто кому в непониманье?

На собственные поминанья

опаздываем, наслоив

свой след на след чужой зимы,

и нет в сознании заминки:

кого вы ждете на поминки?

Они сегодня - на своих.

1998г

* * *

На фоне дня, сознания поверх,

среда переползает на четверг,

меня всесильем времени мороча.

И, в чем бы я ее ни опроверг,

жизнь, чем длиннее ночи,

все короче.

Кого и коротать, как ни ее,

прозрачных улиц нижнее белье

оглаживая мерзлою подошвой?

И мысль о настоящем как о прошлом

сползает с бытия в небытие,

подобно окружающей среде,

что в мрачных думах о своем вреде

себя саму готова изметелить.

У времени семь пятниц на неделе.

Два четверга. Короткий понедельник.

Ну, и среда - везде весь день, везде...

зима 1997-1998

* * *

Дом с завалившейся трубой

глядит с тоской на человека...

Мы обозначены травой

по краю кровли в доме века.

Его натруженное веко

не сносит тяжести такой.

Мы - как ресницы, чересчур

густые для проникновенья

не света - сути поколенья,

неразличимого в прищур

столетия.

К траве трава,

сползая с крыши, припадает

и в той бесследно пропадает -

так растворяются слова

в словах, что в капле капля - ртуть...

Уже ресницы мнут ресницы,

не вздрогнуть, не остановиться,

сплестись, смешаться, зачеркнуть,

забыть... Как век о нас забыл!

Ведь нет у времени морали.

Нас проморгали. Проморгали

последними из тех, кто был...

1998г

* * *

И этот мир чужой... Куда бы

мой утлый челн не занесло,

какое новое весло

не подгоняло парус слабый,

я, предсказаниям назло,

другого берега искал бы -

от хрупкой девочки до бабы,

ронявших за моей спиной

свой вздох над рваной простыней,

как я над парусом.

И втуне

я возвращался б к мысли той,

что стала истиной простой,

а дикой мнилась накануне:

что гонит нас, как ветер дунет,

совсем не страх пред пустотой,

а жажда обрести покой

от пресловутого борея,

когда, тупея иль старея,

уже не верим в чудеса

и редко чиним паруса.

О, женщины, над простынями

моих нештопанных ветрил!

Когда б вы знали, сколько сил

на ветер брошено меж нами,

покуда новые Цунами

смывали сонмы синих птиц

под звяканье вязальных спиц.

Ветра любви! В какие дали

меня бы вы не завлекли,

с какой бы стороны Земли

меня в лицо не узнавали,

в какие страшные скрижали

грехи мои не занесли,

мой челн полуночный едва ли

оставит память обо мне

меж дыр на старой простыне.

1997г

* * *

Здесь по уму и спрятаться - никак...

Четыре комнатки без коридора,

предбанник мерзлый, скопище собак,

котов, детей и женщин, без разбора

снующих от дивана до плиты

с размеренностью хрономеханизма,

а памятник невечной мерзлоты

со вздохом скупо освящает тризну,

творимую спонтанно. По плевку

хозяина пес вычисляет ужин -

так, вешая грузило к поплавку,

рыбак определяет, что снаружи

останется, что скроется водой,

с расчетливостью профессионала...

Здесь разницу меж счастьем и бедой

досрочно приравняли к номиналу

получки, и, фантазии дразня,

всяк по себе хлопочет о выгоде.

Но, впрочем, эта милая возня

за рамки сей получки не выходит...

Хозяин чертит знаки в уголке,

следя за ходом одухотворенья

забытой мысли. В близком далеке

вода гремит, смывая испражненья,

победоносно возвратив его

к знакомой боли в животе, а боли

давно плевать на жизнь и на того,

кто волен жить или уже не волен...

1996г

* * *

Сегодня дождь. Мир кроток.

Старый сад,

поскальзываясь на последнем круге,

в изнеможеньи опускает руки,

и время тихо катится назад,

к снегам, к оледенелости сплошной,

где в первозданной тишине морозной

грядущее казалось так серьезно,

а прошлое куражилось смешно

над тем, что будет. Все на волоске

висело в этом времени застывшем,

и самому себе казался лишним

мир, потревоженный в своей тоске

по вешнему теплу, когда, смеясь

над тем, что было, зазвенят дождинки.

Я надеваю старые ботинки.

Сегодня дождь. Сегодня будет грязь.

1994г

* * *

Всему свой срок.

Разбросанного - вровень

падениям. Но скоро на межу

перед душой, растресканной до крови,

я следующий камень положу

и буду ждать: споткнется -

не споткнется,

качнется, упадет - не упадет...

И сколь непредсказуем будет тот

полет ко дну житейского колодца.

Что ждет меня там?Откровенья страх?

Сомнений гнус? Отчаянья болото?

Иль ангел с потускневшей позолотой

и горестной усмешкой на устах?

А может статься, в этот судный день

свет озаренья вспыхнет предо мною,

и женщины трепещущая тень

сольется с тенью за моей спиною.

1994г

* * *

Беда - сто крат беда, когда

ведет неведомо куда

дорога в гору;

и камень кругл, тяжел и гол,

и угол крут, и гладок скол;

лишь Богу в пору

преодолеть такой подъем,

гордясь в бессмертии своем

долготерпеньем;

но грешным ясно в маете

камнепаденья,

что держит их на высоте

лишь сила тренья.

1997г

* * *

Какая долгая зима!

Уж погреб пуст. Подорожает

до будущего урожая

опять картошка. Ждет сума

детей моих. И, как ни врешь,

а посох свой сгибаешь круче,

чтобы удобнее канючить

на пропитанье медный грош.

Какая странная болезнь!

Как будто мертв наполовину,

и сам к себе пришел с повинной

в убийстве, и спешишь залезть

на плаху, шею под топор

вытягиваешь в ожиданьи.

И чем скорее наказанье,

тем справедливей приговор.

Как равнодушие легко,

когда от Бога нет защиты!

И день до вечера просчитан

не воздаяньем, а плевком.

Сотрешь с лица, и жизнь сама

подсказывает вывод скверный:

все преимущество ума -

в его отсутствии наверно.

Какие странности в любви?

Обыденно, обыкновенно

друг другу мы вскрываем вены,

пока в душе не закровит.

В разлад, в разрыв, в разврат навзрыд

бросаемся вниз головою

и числим страстью роковою

зудящий похоти нарыв.

Как целомудренность слаба!

Когда в тревоге и печали

смиренно следуешь словам,

случайно сказанным вначале.

Из ночи в ночь, за разом раз

на этот мир сквозь пальцы глядя,

с тупой пресыщенностью бляди

вкушаешь творческий оргазм.

И жуть предчувствия сладка,

хоть крыльев оперенье редко -

как страх у девочки-кокетки

оволосения лобка -

так прозы стыдная печать

наружу просится истошно:

то хочется прикрыть ладошкой,

то всему свету прокричать!

Но погреб пуст. Легка сума.

И хрупкий посох - мой попутчик.

Он путь, как суть, находит чутче,

чем сам хозяин.

Снег. Зима.

Дорога. Сумерки. Вокзал.

А на панели - Божья Матерь...

Скажи мне, не на эту ль паперть

Твой Сын дорогу указал?

Ответь безбожнику с клюкой:

отсюда ль греховодным чтивом

предвосхищать велеречиво

всю жизнь с протянутой рукой?

И вновь испытывать раба

в его неверии убогом?..

Какая дальняя дорога!

Какая скучная судьба!..

1994г

* * *

Мне ни сна не велено

ни в каком дому,

ни весны капели мне

душу не проймут.

Снегом бледным полночи,

полною луной

страсти мои, сволочи,

ходят надо мной.

В кои веки вызналось

на последний срок:

никакая изморозь

волосу не впрок,

ни одна мелодия

голосу не в плачь.

То ли по природе я -

сам себе палач?

То ли по натуре я -

тайный мозохист?

То ль в литературе я

на руку не чист...

1997г

* * *

Первый снег. Нежный холод небес.

Запорошенность.

Что на глупую память ссылаться?

Повторение - жизнь. По-хорошему,

хоть бы так на Земле оставаться!

Хоть бы как! И один на один!

Небессмысленно!

В пустоте - своя вечная нега.

Жажда жизни с весны до весны -

та же истина,

что и жажда от снега до снега.

1996г

* * *

Мой остров, незабвенный друг,

почти необитаем.

Здесь, кроме грешного меня

живет моя душа.

Здесь птицы хлеб клюют из рук

и, мимо пролетая,

слегка торопятся на юг,

а, в общем, не спешат.

Здесь путаешь, где низ - где верх,

и даже так бывает,

что звезды плещутся в росе,

настолько ночь нежна.

Здесь после дождичка в четверг

буквально гробовая

на мир нисходит тишина,

самой себе страшна.

А по весне, как в детском сне,

мой белый сад взлетает

и облаком в голубизне

плывет среди светил.

И солнце бьется на блесне

как рыбка золотая,

но, что желать случалось мне,

я начисто забыл.

На острове который год

вдруг происходит лето,

и сверху валятся плоды

за все мои труды,

а всех забот - лишь дождь пройдет,

и мне отрадно это,

поскольку сад и огород

хиреют без воды.

А дивной осени порой

мне черти влезут в душу,

и, омут тихий, остров мой

провалится в тоску.

И я над яблочной горой,

последних птиц отслушав,

кивну во след им головой

и вздрогну на суку.

1994г

* * *

Который дождь -

вразрез меж временем и ложью

о том, что время - ложь, придуманная тем,

кто измерял дожди по противоположью

сугубо временных и матерьальных тем.

Материя дождя - просеянное семя

секунд, ушедших в звук, успевших проблеснуть.

Здесь слышимое суть неслышимое время,

а видимая суть - невидимая суть.

В дожде она - нигде. И все же леденяще,

то мимо, то насквозь, поштучно и на вес,

отсчитывает дождь мечты о настоящем,

стоящим за окном, идущим из небес,

уже в котороый раз покапельно ьревожит

основы бытия в небытие основ.

Пока не прожит дождь, и век еще не прожит.

Пока не вечен сон - не замечаем снов.

Покуда бог судеб, неведомой породы,

мерещится водой, в пространстве искривлен,

нам проще объяснить явлением природы,

осадком на душе - явление времен.

Крапленая крупа божественных угодий,

земную карту смяв, проносится, слепя

очередным дождем. И мы во след уходим

из времени - в ничто. И - сами из себя.

сентябрь 1998г.

* * *

Когда я сдохну, сахар станет слаще,

соль солонее, холоднее лед,

когда я сдохну, женщина заплачет

и как-нибудь меня переживет

за то, что просто будет дождь и солнце,

а раньше все случалось неспроста.

Когда я сдохну, мир перевернется

и все вернется на свои места.

1995г.

* * *

Любви затерянной тропой

в межподсознанье, в промежуток

ведут меня - слепой рассудок

и сердце, полное тобой.

Где грань узка, где боль сладка,

где смерть близка, а плоть послушна,

где жизнь - легка, полувоздушна

до бабочки, до мотылька,

до восхождения к лучу

любви твоей. И в перекрестьи

мы два крыла свиваем вместе -

мое, твое - не различу.

И с крыльями наперебой

взмывает в ослепленном жаре

то ль песня, то ль воздушный шарик,

то ль сердце, полное тобой.

* * *

Белокурая бестия

в юбке наискосок,

из какой такой мести

взгляд - как пуля в висок?

Из какой такой дури

мне в объятия лезть?

Это - в литературе.

Ну а здесь? Что за честь?

О себе - ни полслова,

проглочу, промолчу.

Хлопнуть проще простого

палача по плечу,

слиться с мушкой прицела

и, покуда живой,

подбодрить его целой

лишь на вид головой.

Этот запах цветочный,

этой речи нектар -

ниже пояса точный,

запрещенный удар.

Мы не ведаем, Дева,

что с собою творим...

Кем научены, где вы

откровеньям таким?

В моем храме печальном

строить гати свои

от любви изначальной

до последней любви?

От слепого предела

до глухого конца?

Где судьбу переделать

из отца в подлеца

так же просто, как милость

переделать на злость?..

Ничего не случилось,

ничего не сбылось.

Ничего и не надо...

Пусть покуда живет

под улыбчивым взглядом

горький мой эшафот.

Будем смехом с вареньем

заливать невзначай

дорогие виденья

и заваривать чай,

неспеша веселиться

над грехом старика...

Ничего, Василиса,

посмеемся пока.

* * *

Вы - вторая в нашем околотке

по уму и дерзкой высоте

скользких ног, попавшихся в колготки -

надвое расставленных сетей.

Ваш супруг - богат и хлебосолен,

и обворожителен порой,

а по звону местных колоколен

на весь мир - бесспорно, он второй.

Ваша дочь - по скромности

вторая Мисс Лицея. И второй разряд

есть у сына (но во что играет

сын - не помню). Правда говорят,

так, как вы готовите второе,

вам на дух кухарки не нужны.

И ваш дом на площади Героев -

сразу первый с четной стороны.

* * *

Дай мне, бог, даже пусть на закате пути

человечье признание вновь ощутить,

а потом можно страх, можно смех, можно

смерть.

Только что я от этого буду иметь?

Жесткой кистью меня нарисуют на треть,

в деревянную раму засунут портрет

и облепят, и пристально будут смотреть.

Только что я от этого буду иметь?

И когда-нибудь я как веселье и грусть

в чьих-то строчках немой, но живой повторюсь,

безымянно и вечно придется мне петь.

Только что я от этого буду иметь?

* * *

Все поэты - где-то побирушки.

Сколько их учили на Руси:

ни рубля, ни грамма, ни подружки -

ничего у сильных не проси,

сами сунут! А, покуда нету,

загляни в подземный переход,

попроси у нищего монету.

Даст коллега... Если не пошлет...

* * *

Не ты..

Как звуковое “ны” -

ни “наш”, ни “ять”. От сигареты

и до стены обнажены

лишь два зрачка - твои приметы.

В дыму, в дому, скорее - в нас...

Нет, - между нами иль под нами

какой-то бог берется вос-

торжествовать и над богами.

Не всуе, не в себе - в тебе

не ты, не я, а кто-то вещий

берется уложить в судьбе

уже уложенные вещи.

* * *

Как в нелюбви что нелюди, что люди

сродни посуде с трещиной внутри,

так вне любви вольна картошка фри

кричать “умри”, пока вода в сосуде

в измене судит теплый фиш на блюде,

как блядь во блуде - юношей угри.

Всему - свое. Застолье - на все сто.

Там, где столу положено ломиться,

зияет пицца, залегает птица,

наружу выставляя естество;

вино не признает своей вины,

коль водке косят срока половину;

здесь херес не согласен на свинину,

а хрен у редьки требует войны,

оспаривая истинную сласть,

пока десерт, блестя медовым боком,

смиренно ждет означенного срока

на кухне, где слезами залилась

кухарка, искровив вишневым соком

застиранный подол, и ненароком

вдруг девичьему горю предалась.

Шеф-повар пьян с утра, а первый пом

в кладовке сводит счеты с экономкой

иль травит крыс: оттуда слышен ломкий

и тонкий писк. В бреду полуслепом

садовник прет на грабли, наступает

и мажет уж в который раз. Дитя,

в бессилии повиснув на заборе,

взывает к няне. Няня мнет белье

с дворецким в темной прачечной. А прачка,

имея на руках пять треф, следит

за гувернанткой, что за разговором

подмигивает кучеру, пока

тот трет ее колено под столом

и смотрит на возок в окне напротив,

где конюх, закатив глаза, в блевоте

храпит, а на груди его орлом,

оставив кур, петух уже давно

из трещины в оси клюет одно

зерно. В саду в дремотной позолоте

хозяйка спит. На пяльцах тучный кот

зевает во весь рот.

Народ и скот -

все на работе. Барин на охоте.

Вот-вот придет.

31 октября 1998 года

* * *

Свисая с края, трезвости касаюсь,

икаю, каюсь, в тяжкие бросаюсь,

во все суюсь и животом клянусь,

что не кончаюсь. А земля, качаясь,

уже вполне готова на союз.

Еще сто грамм житейских драм, числом -

на пару слов, условностей подлёдных -

на блиц, и к стае птиц сорокалётных

имеет смысл седеющим челом

прибиться (коли птицы пролетали).

Где срок - за сорок, виден уголок

другой земли. Там прочие детали

пережидаешь по горизонтали -

вперед ногами, взглядом - в потолок,

под бестолковый говорок сорок

следя базар. Там божий дар - удар

не сердца - скорлупы о сковородку.

Где свой (или глазуньи) взор - наводка,

иного мира ищущий радар

и - двух червонцев на плохую водку.

Здесь вместе с веком веки опустить

над пустотой - не выбрать лучше места.

Тут по субботам царствует сиеста,

а женщина последнее прости

на простыне выкрикивает в престо.

(читай: Предновогодье. Травести...)

Там - чудеса, там леший в волосах

русалочьих давно не ищет жара,

там дядька Беломор вонзает жало

сизобородым дымом в телеса,

Руслан котом ученым прет в кружала

и небеса не внемлют голосам.

Там все - как есть, в другой земле, где лук

первопечально моря исцеленней,

там слезы - лишь предвестники разлук,

отцы - детей, а посторонний звук

куда важней гармонии вселенной.

Там кажут сук и говорят: без рук!

Ах, уголок! Заманчиво торча

на высоту прыща моих бессонниц,

ты ближе, чем заветы ильича,

порочный круг, улыбка палача,

благая весть, плохая лесть, червонец,

палитра в поллитра сгоряча.

Гляжу за край, где даже рай - сарай,

не караван, не карнавал, а нече

потерянное в слишком человечьем,

забитое в животном до увечья,

забытое в божественном наречьи

навечно.

Громче, музыка, играй!

Бей, барабан, от края и до края!

И кроме смерти, что ни выбирай,

все несерьезно в жизни, дорогая...

* * *

Все кончилось. Живу.